О НАЧАЛЕ СТАРООБРЯДЧЕСТВА
НАЧАЛО ПЕРЕЛОМА
ЦЕРКОВЬ В ПРЕНЕБРЕЖЕНИИ
ОБЩИЙ СМЫСЛ ИСТОРИИ




О НАЧАЛЕ СТАРООБРЯДЧЕСТВА

Весьма трудно определить начало, скажем так, церковного перелома, иначе начало старообрядчества и начало господствующего исповедания. Должны сделать две оговорки.
Имеем в виду не хронологическую дату, не год и не месяц, а смысл или самую сущность изначального момента того, что мы сейчас только назвали церковным переломом. Говорим также не о происхождении старообрядчества, не о первом дне отделения старообрядчества от господствующего исповедания.
В ученых рассуждениях, на миссионерских беседах и даже в частном обиходе принято говорить о происхождении старообрядчества, его времени и причинах. При этом сама собою получает некоторое господство такая мысль: "Существовала церковь единая, неделимая, без всяких расколов и раздоров, вдруг, по тем или другим причинам, некоторая часть от этой церкви отделилась и образовала старообрядчество". Такое представление по меньшей мере односторонне, узко, не охватывает всего явления. Если позволительно говорить о времени и причинах происхождения старообрядчества, то еще большее право имеет вопрос: какое именно и когда произошло событие в самой церкви, событие, побудившее очень многих отделиться от нее, толкнувшее их, так сказать, на путь раскола? Этот вопрос яснее выражается так: когда образовалось господствующее исповедание и какие причины способствовали этому? Вопрос о происхождении старообрядчества всегда ставится неправильно.
В основу исследуемого явления кладется тот момент, когда старообрядцы сказали: да, мы отделяемся от церкви, точнее, от тех властей, которые стоят во главе ее. Этому моменту необходимо должен был предшествовать какой-нибудь другой момент, какое-нибудь другое событие в самой церкви, которое побудило доселе и всегда верующих и преданных церкви и иерархии людей сказать: явилась новая церковь, необходимо отделиться от нее.
В отличие от всех отделявшихся от церкви и раньше и после, старообрядцы сами в себе не имели никаких причин, ни поводов к отделению. Какой бы раскол, какую бы ересь мы ни взяли, всюду легко отыскать целый ряд предшествующих явлений, которые постепенно, изо дня в день, на протяжении целых лет, даже десятков и сотен лет, выращивали семена раздора, подготовляли деятелей и, наконец, завершались открытым мятежом. Пусть эти подготовительные явления происходили в самой церкви, пусть в них были повинны и сами церковные власти, - все же в них ярко выражается не-православное, противоцерковное направление человеческой мысли, и чем ближе ко времени открытия раздора, тем яснее и яснее. От древнего Ария до новейшего Толстого все еретики и раскольники имели своих предшественников. Таков естественный порядок возникновения и расцвета ересей и расколов.
Ничего подобного при самом тщательном исследовании нельзя отыскать в самом первом старообрядчестве. Даже ученые господствующей церкви при всем своем желании не могут поставить возникновение старообрядчества на такую определенную и ясную историческую почву. Признавая старообрядчество за раскол, т.е. за погрешительное отделение от непогрешительной и непорочной Церкви, эти ученые однако не могут указать предшественников этого раздора и явлений, спо-собствовавших его возникновению, точнее - не могут указать зародышей раскола во времена предшествующие. Говорим именно о зародышах раскола, о первых семенах противления церкви. Правда, этих указаний, по-видимому, весьма много, даже более чем достаточно. Но эти указания не достигают той цели, с какою делаются, и ни о каких семенах противления церкви не свидетельствуют.
Укажут ли на старопечатные книги, на обряды, обычаи и весь церковной быт, господствовашие в мос-ковской церкви до Никона патриарха... Но разве во всем этом есть какие-либо семена, способные породить церковный раскол? Разве все это не было вполне здоровыми явлениями действительной церковной жизни, высокой и цветущей? Восьмиконечный крест, двуперстное сложение, сугубая аллилуия и т.д. Все это было и действовало; все это не хранилось под спудом, как зародыши буду-щего раскола; все это обнаруживалось не случайно и временно, как первые проблески церковного противления, а было выражением самой церковной жизни, ее цветом господствующим, всем народом почитаемым и свято хранимым.
Укажут ли на Стоглавый собор, утвердивший двуперстие. Но разве в Стоглавом соборе можно найти какие-либо зародыши церковного раскола?
Во-первых, во всем своем объеме он явился расцветом русской церковной жизни на протяжении нескольких столетий, он содействовал подъему этой жизни, ее очищению от многих пороков и недостатков. Ни до него, ни после в истории русской церкви не было таких напряжений к обновлению церковному, не было другого такого момента, когда бы русская церковь сияла таким блеском, такою духовною мощью и красотою.
О Стоглавом соборе должно сказать то же самое, что о его председателе и руководителе митрополите Макарии *. А о нем знаменитый в наше время историк русской церкви Е.Е.Голубинский * отозвался так: "Своим великим замыслом совершить, возможно, полное обновление русской церкви, так, чтобы последняя во всем объеме ее жизни была очищена от всех недостатков и пороков, Макарий занимает совершенно выдающееся положение между всеми высшими пастырями русской церкви, бывшими прежде него и после него, как исключительно знаменитый между всеми ими". Как бы ни отзывались о Стоглавом соборе, - собор ли 1666-1667 годов, или новейшие миссионеры, как бы ни считали его погрешительным, во всяком случае он сам по себе выше этих критиков, и от него никто не в силах отнять то, что он действительно является славою русской церкви, славою, далеко не поблекшею до наших дней. Позволительно даже сказать, что будущий собор господствующей церкви должен начать с того, на чем остановился Стоглавый собор и, минуя тем или другим образом собор 1666-1667 годов обязан ради блага церкви и народа явиться достойным преемником Стоглавого собора. Какие же семена раскола можно усмотреть в общих деяниях и постановлениях Стоглавого собора?
Во-вторых, Стоглавый собор утвердил двуперстие, разве он не основывался на всей предшествующей многовековой истории церкви? Разве не двуперстие было господствующим столетия до него на русской земле? Разве кто-либо из современных ученых сможет ограничить историческое бытие двуперстия определенным или неопределенным указанием, что глубочайшая христианская древность его не знала? Стоглавый собор утвердил то, что уже века до него было господствующим, непререкаемым, святым, что казалось и на самом деле было цветом церковной жизни, без чего невозможно было самое прикосновение к церкви, что способствовало иногда удивительно высокому развитию духа человеческого. Не крест ли восьмиконечный охранил русскую церковь от католичества? Не двуперстным ли сложением осеняли себя в своих великих подвигах все святые земли русской?
Церковная жизнь, как и жизнь вообще, выражается мелкими, иногда едва уловимыми чертами, но эти незаметные черты, эти микроскопические штрихи слагаются в правильное, отчетливое, легко читаемое очертание, в один удивительно сложный и возвышенно жизненный организм - тело. Не только вероучение, как непреложная истина, но даже едва уловимая форма букв, которыми переписано изложение этого вероучения, свидетельствует о вере, о духовно-нравственном проникновении в веру. Не только богослужебная книга, но и обращение с нею или как с предметом святым, или как с обыкно-венным служит показателем смысла и силы богослужения. Не только обряд, но и едва уловимое движение при его совершении является символом веры.
Со всех этих сторон, да и вообще во всех отношениях жизнь русской церкви еще задолго до Никона патриарха сложилась в величественное одухотворенное тело. В течение столетий являлись святые великие подвижники веры и народности и складывались уставы, предания, обряды, обычаи; росли и крепли мысль и чувство, свидетельствующие о сохранности Христовой веры в чистоте и неприкосновенности; воспитывалась единая народная верующая душа.
Можно ли в этой народной душе искать каких-либо зародышей раскола? Нет, и на это никто дерзнуть не осмелится, кто верует, что и до Никона патриарха на Руси была святая непорочная Христова Церковь, что народ был предан чистой вере, что он созидался в великий храм Духа Святого. Этой вере, этой Церкви старообрядцы никогда не были изменниками. Все то, на защиту чего они восстали, было освящено самою Церковью и засвидетельствовано великими святыми, одухотворено народною мыслью.
Возьмем ли епископа Павла или протопопа Аввакума или других, - никто из них не внес ни единой мысли, ни одного чувства, которые не были бы освящены всею жизнью русской церкви, которые не были бы в церкви господствующими и в народе жизненными. Все их доказательства, все убеждения сводились к одному: "вернитесь к тому, что было в церкви вчера, год назад, столетия, что ею освящено и признано, в чем выразилась и из чего сложилась ее собственная жизнь, во что до вчерашнего дня, до этих новшеств, веровал весь народ".
Таким образом, исчезает самая возможность вопроса о начале происхождения старообрядчества. Не при Никоне патриархе оно возникло и окрепло, а раньше его, так что изначальный момент старообрядчества должен быть отодвинут в глубь веков, он простирается в страшную историческую даль, доходит до самых цветущих времен восточной церкви и апостольского века. Раньше же Никона старообрядчество развивалось в удивительно пышный цвет, оно торжествовало на Стоглавом соборе, его исконным представителем является митрополит Макарий, его исповедовали и князья, и цари московские, и целые сонмы русских святых, оно именно было господствующим исповеданием на русской земле до Никона патриарха, воспитавшегося в нем же и имевшего силу изменить ему. При Никоне патриархе старообрядчество не началось, не зародилось, а было смещено, заменено чем-то иным, новым, старообрядчество же раскидано было по всей русской земле. То, что обыкновенно назы-вают старообрядчеством, или расколом, в сущности есть не что иное как часть некогда великой и цветущей церкви, искони живой, растущей, одухотворенной.
Можно говорить не о причинах происхождения старообрядчества, а о причинах разделения древней старообрядческой церкви, о причинах сохранения ее духа в народе русском, о причинах необыкновенной живучести и силы этого духа, о причинах и свойствах церковного перелома, совершившегося при патриархе Никоне, и безжизненности, полной неудачности при всем видимом блеске этого перелома.



НАЧАЛО ПЕРЕЛОМА

В жизнеописании патриарха Никона есть одно небольшое, но очень характерное и необычайно важное по своему смыслу сказание. Патриарх рассматривал грамоту вселенских патриархов об утверждении в России патриаршества. В ней имеется символ веры на греческом языке. При помощи ли переводчика или собственными усилиями Никон нашел, что в этом символе, в 8-м члене, нет слова "истинного". По рассказу бытописателя, патриарх глу-боко задумался над этим фактом и воскликнул:
- Даже священный символ веры испорчен у нас!
Тотчас же патриарху доложили, что такой же символ вышитыми буквами есть на древнейшем саккосе патриарха Фотия. Никон немедленно же пошел осмотреть этот саккос и здесь в символе веры не нашел слова "истинного". И он заплакал самыми горькими слезами и, вперемежку с горькими рыданиями, восклицал:
- Погибла вера! Погибла церковь! Испорчены Божественные догматы!
Насколько этот рассказ верен, разбираться не будем. Сомневаться в его общей, так сказать, схемной достоверности нет оснований. Рассказ имеет современное Никону происхождение и приписан определенному лицу, одному из его приближенных. Он колоритен, так что едва ли может быть плодом фантастического воображения. Защитниками Никона он подчеркивается особенным образом и ставится в прямую связь с последующими реформами. Замысел о реформах и то необыкновенное усердие Никона, с каким он приступил к этим реформам и проводил их, выводятся из этого случая с патриархом. В самом случае склонны увидать чудо, толкнувшее Никона на путь реформ.
В самом факте осмотра Никоном символа веры в патриаршей грамоте и на саккосе Фотия нет ничего невероятного или удивительного. Нельзя также предположить, что он первый натолкнулся на эти символы, что до него из русских никто не знал их. Было бы прямо неестественно, что за целые столетия нахождения в Москве фотиевского саккоса на него никто не обращал никакого внимания и никто не разбирал вышитого на нем символа веры, что власти ни разу не полюбопытствовали допы-таться, простые ли узоры вышиты здесь или же священные решения. Еще более неестественно предполагать, что важнейшая патриаршая грамота, имеющая огромное практическое и юридическое значение, в Москве не была прочитана и переведена, а только положена, как вещь ненужная и с неизвестным содержанием и назначением. Такой невнимательности как к фотиевскому саккосу, так и к патриаршей грамоте не могло быть; к тому же разбор обоих этих документов не представлял собою серьезных технических затруднений по недостатку знающих греческий язык. Правда, такие лица в те времена не были в таком большом числе, как теперь, но они все же были и никогда не переводились: об этом свидетельствует постоянный рост переводной с греческого языка литературы и постоянные сношения русских с греками, сношения официальные и народные.
Никон увидал греческий символ просто и естественно, как видали его и читали другие русские раньше его. Греческая редакция Символа не производила на этих русских никакого особенного впечатления. Никому из них и в голову не могло прийти, что слово "истинного" в Символе излишне, что оно вносит новую, хотя бы и микроскопически малую, черточку в учение о Духе Святом, что вселенские соборы и все греки не мыслят о Нем, как о Господе истинном. Небезызвестно им было и то, что в греческом символе понятие о Духе Святом определяется одним словом, как о Господе и как об истинном, что это слово "хориос" на русский язык может быть переведено и через "Господь" и через "истинный", что такие переводы, с одним из этих выражений, и существовали. Оба эти перевода казались недостаточными, не выражающими вполне существеннейшую мысль самого греческого символа, что эта мысль точнейшим образом передается через употребление обоих понятий, соответствующих греческому "хориос".
На указанном сейчас основании русские молчаливо относились к некоторому разночтению символов русского и греческого; даже больше, в этом разночтении они - и справедливо - видели точнейшее сходство между ними, чего не могло бы быть при сохранении арифметического счета отдельных выражений в обоих символах: для них была важна не эта арифметика, а существеннейшая мысль самого учения. Собственно говоря, Никон никакого открытия не сделал, узнав, что в греческом символе нет слова "истиннаго": об этом давным-давно известно было до него. Но это знание, как уже было сказано, не производило никакого впечатления. В Никоне же оно произвело какую-то бурю, допустим даже, настоящую духовную тревогу за целость и неповрежденность русского православия.
В общих чертах эта психология Никона обща нам, русским, даже до сих пор. Обычно в нашей жизни, особенно среди ученого класса, следующее явление. Люди, мытарящиеся по книгам, или и без книжной мудрости вдумчивые, но не обогащенные серьезными знаниями, непривычные к документальным исследованиям, наталкиваются на какую-нибудь мысль, хотя и оригинальную, но не в разработанной форме. Сама-то эта мысль в других источниках зачастую развита до окончательного совершенства, но до этих людей она дошла в виде первичном, несовершенном. Чутье подсказывает им, что в этой мысли есть что-то особенное, важное, глубокое, незнание или даже прямое невежество скрывает от них дальнейшее развитие мысли, ее совершенные формы. И люди возлагают на себя работу хотя и интересную, но решительно не нужную, потому что она уже выполнена ранее их другими. Короче, идут открывать Америку, уже давным-давно открытую, стремятся к славе, справедливо принадлежащей другим и уже давно заслуженной ими, обуреваются гордостью за открытие, уже давно ставшее известным многим и многим.
Патриарх Никон возомнил себя именно сделавшим необыкновенно важное открытие. Душа его задышала гордостью и самомнением, воля сразу получила определенное направление во что бы то ни стало ввести в жизнь церкви сделанное им открытие, получить славу великого очистителя и возобновителя церкви. Незнание истории отечественной церкви позволяло ему поставить себя в среде величайших отцов церкви, насадителей православия на русской земле. Благодаря своему невежеству он не знал ни истории перевода символа веры на русский язык, ни того, что прежде его бывшие церковные мыслители, деятели и святители вложили глубочайшее по-нимание веры в дело этого перевода и самое это дело поставили в один из величайших фактов русской церковной мысли и жизни. По своему незнанию Никон, быть может, даже и не подозревал того, что русские еще задолго до него в совершенстве знали греческий символ веры и неоднократно трепетали в своей мысли и в своем святом желании перевести этот символ веры на родной язык с сохранением всех, даже мельчайших, изгибов богословской мысли, вложенной в символ подлинный, греческий, и в конце концов принять определенное чтение со словом "истиннаго".
Незнание отечественной церкви позволило патриарху Никону возомнить себя величайшим "открытелем" и сразу же толкнуло его на путь ломки и реформ. Ломка казалась ему делом легким, потому что он не знал, что малейшее звено, осужденное им на разрушение, является плодом великой и трепетной мысли, а не есть простая случайность. На путь реформ он вступал не только легко, но и со всею горячностью своего от самой природы необыкновенно горделивого духа: с одной стороны, по своему невежеству он позади себя, в глубине времен, не видел истории церкви и не подозревал величия духа, создавшего эту историю, с другой стороны, по своему самомнению, он возомнил себя подлинным основателем русской церкви, историческое бытие которой он отрицал, а восьмисотлетней жизни не знал. Вот именно эта, сейчас отмеченная психология патриарха Никона и сказалась с необыкновенною ясностью в его приведенном выше восклицании: "Погибла вера. Погибла церковь. Испорчены Божественные догматы!"
В этом восклицании глубочайшим образом выразилось отношение патриарха Никона и всех последующих реформаторов к церкви предшествующей, дониконовской. Возьмем ли патриарха Никона, или собор 1666-1667 годов, или деятеля времен позднейших, - во всех и во всем мы неизбежно сталкиваемся с этим необыкновенно презрительным отношением к русской церкви в ее славнейшие времена, в лета ее мира и духовного роста. Не отрицается здесь государственное значение той церкви, связь и единство пастырей с пасомыми, преданность народа вере, его послушливость духовным вождям. Но при всем этом сама-то церковь, во всем ее духовном объеме, мыслится не то что погрешительною в каких-либо частностях, а прямо несовершенною сверху донизу, представляется какою-то темною полосою, без жизни, без истории, в собственном церковном смысле.
Возьмите патриарха Никона и последующих за ним, никто из них и ни в каких отношениях не хотел даже справиться о том, что было и действовало раньше Никона. Возьмите любое изложение церковной истории, из тех, которым обучаются в семинариях и академиях, - от времен Стоглавого собора до Никона, - вы встретите здесь нанизывание одной погрешности на другую, так что вся жизнь церкви представляется, по этим изложениям, одною сплошною неимоверно злокачественною язвою. Эти изложения, эти учебники как будто хотят на весь мир крикнуть: это было не действие Духа благодати, а духа тьмы и греха, церковь же воссияла только со времен Никона, вот с тех самых слов его: погибла вера!
Момент произнесения этих слов и есть действительный изначальный момент новой церковной истории. Не в словах и действиях протопопа Аввакума нужно искать начала церковного перелома, разделившего церковь на две половины - старую и новую. Даже не в книжных реформах патриарха Никона корень этого перелома, а в этих словах: "погибла вера, погибла церковь", в духе, их произнесшем. Нужно вникнуть в глубину этого момента, когда сам предстоятель церкви, верховный руководитель ее видимою жизнью, встал, выпрямился во весь свой богатырский рост, облекся, так сказать, силою своей духовной иерархической мощи и произнес: "погибла вера, погибла церковь". Что же, спрашивается, осталось от него самого: разве он не сын этой, по его гордому мнению, погибшей церкви, разве не от нее он получил все свои священные достоинства, разве не эта церковь благословила его быть патриархом, и разве не она облекла его в этот священный сан?
В истории церкви нет другого подобного примера, когда бы верховный предстоятель церкви сказал об этой самой церкви: "погибла!" Нечто подобное было в истории Англии в то же самое время.
Король Карл I бежал из столицы, оставив ее и народ на произвол судьбы; он захватил с собою государственную печать, без которой, по закону, не может быть действительным ни один государственный акт, и бросил эту печать в реку Темзу, и через это самое на долгое время устранил возможность правильного течения государственной жизни. После он был схвачен и предан суду верховного парламента. Он был осужден как государственный изменник, как восставший против верховной королевской власти, т.е. своей собственной, и за это был предан обезглавлению.
Читайте речи этих судей, - как во всем и во всех своих деталях они применимы и приложимы к патриарху Никону.
Да, верховный вождь церкви, сказавший об этой самой церкви: "Погибла!" - осудил самого себя именем своей верховной власти и именем церкви, которая поставила его своим вождем. Через это слово он сам отвернулся от церкви, изменил ей и положил основание церкви новой, иной, прежде не бывшей. Таков смысл психологического момента, толкнувшего Никона на путь реформ, и таков смысл его реформ.

ЦЕРКОВЬ В ПРЕНЕБРЕЖЕНИИ

В московской Грановитой палате необычайное, только веками случающееся, собрание, столь блестящее, священное и беспримерное, что подобного ему не было во всей тысячелетней русской истории ни раньше, ни после него. Прошло 240 лет, как было это собрание, но слова, этим собранием произнесенные, и деяния, им совершенные, до сих пор звучат и отзываются в сердцах миллионов русских людей, возбуждая в одних чувство страха, ни с чем не сравнимого ужаса, и полного мертвящего недоумения в других. Те звуки еще не замерли, и деяния, начатые тогда и признанные священными, еще продолжаются, превращая русскую церковную жизнь в беспрерывный раздор.
Под сенью московских златоверхих храмов, свидетелей необычайно мирной и беспримерно деятельной прежней церковной жизни, открывается знаменитейший не только в русской истории, но и, пожалуй, в истории восточной вселенской церкви собор 1666-1667 годов. "Тишайший" царь открывает собор, которому волею Неисповедимого Промысла суждено было навлечь на русскую землю громы и молнии, колеблющие ее до самых сокровенных оснований в продолжение целых столетий, огласившие стоном и воплями, обагрившие реками человеческой крови, озарившие ее кострами из живых человеческих тел.
Царь в священном одеянии, с короною на голове, со скипетром и державою в руках, окруженный знатнейшими боярами и всем блестящим синклитом. Восточные патриархи, хотя и беспрестольные, во главе с именующимся "архиепископом великой Александрии, папою и судьею вселенной", собственные русские митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и весь освященный собор, во главе с митрополитом великого Новгорода, местоблюстителем патриаршего престола.
Таков великий собор по своему составу. Каковы же его деяния не с внешней стороны, а с духовной, какова психология этих деяний, в чем и как он выразил свою, скажем так, совестность веры, преданность церкви, создавшей те храмы, под священною сенью которых он собрался, избравшей и благословившей быть своими представителями тех лиц, из которых он составился? С внешней стороны деяния собора изучены и широко известны документально с мельчайшими подробностями. Но общий смысл собора, его психология еще требуют своего историка, и в наше время, можно сказать, приближается возможность выяснения его именно с этих сторон. Теперь, в данное мгновение нашей жизни, этой возможности еще нет, она только наступает, теперь только начинает выясняться общий смысл или колорит тогдашних реформ и вызванного ими раздора в русской церковной жизни.
С какой точки зрения ни смотреть - со стороны старообрядческого или господствующего исповедания - все равно необходимо признать, что все совершившееся совершилось по особому божественному промыслу, и не в целях окончания мира и разрушения на земле Церкви Христовой, а в целях наибольшего и наивысшего прославления Церкви, в целях возрастания на земле дела Христова и прославления Его имени в роде человеческом. Иначе пришлось бы признать, что Бог окончательно отступился от русской земли и народа и отвергнуть необыкновенно высокую мысль, о том, что Церковь никогда же стареет, но присно юнеет. Смотря с этой стороны, необходимо думать, что в самом бытии собора 1666-1667 годов, как бы он ни был ложен сам по себе, в самом допущении его Провидением была какая-то высшая цель, несомненно, благостная, ведущая Церковь и народ русский к особому прославлению, хотя и через болезни и страдания. Также необходимо думать, что небесцельно и последовавшее затем разделение русского народа, раскроившее его на две половины, и одну из них - господствующую - ввергшее в дебри западной религиозной и философской мысли и подчинившее ее ужасной бюрократической власти, а другую - старообрядческую - рассеявшее на отдельные согласия, убеждения и подвергшее страданиям и гонениям. Смысл собора 1666-1667 годов окончательно перед нами выяснится только тогда, когда будут ясны все сейчас указанные стороны последующей церковной жизни русского народа. Но это дело будущего, быть может, весьма отдаленного, когда явится единая, неделимая, возвеличенная, духовно и нравственно очищенная Русь. Теперь возможно лишь приподнять один небольшой край той великой завесы, которая все это от нас скрывает.
Великий собор прежде всего побуждает сравнить его деяния с деяниями великих вселенских соборов. Через это раскрываются ужасные язвы в его каноническом или церковно-юридическом одеянии. Возьмем книгу деяний любого из вселенских соборов. Вот общая всем им картина трудов и занятий. Собор открылся. Начинается чтение предшествующих актов. Читаются акты, в которых выясняется происхождение с первого момента ереси, ее дальнейшее развитие, раскрытие и затем полное обнаружение в провозглашении формулированного, ясно и точно изложенного еретического учения. При этом требовалось, чтобы все эти акты были должным образом засвидетельствованы, не были бы не только сомнительными или фальшивыми, но и не имели бы ни одного выражения, внесенного в них по ошибке или по умыслу переписчика. Особенно тщательное внимание обращалось, чтобы это изложение было собственноручно написано или, по крайней мере, подписано тем еретиком, которого судят; нередко тут же свидетельствовались эти подписи несомненно знающими лицами. После этого собор требовал присутствия ересиарха и его главнейших последователей для выслушивания от них словесного исповедания веры, по правилу: если не выслушаем, не судим. По всестороннем выяснении формулы еретического учения собор приступал к выяснению точнейшего изложения соответствующего православного учения. Опять сначала читались проверенные, скрепленные и не подлежащие никакому сомнению акты: сочинения, послания отцов Церкви, не могущих прибыть на собор или скончавшихся. После этого начиналось словесное изложение веры каждым из присутствующих епископов: не общее, а лично каждым, для выяснения того, как именно относительно данного вопроса учит его паства - церковь, и какие об этом учении он имеет предания. На основании всего этого исследования вырабатывалось затем точнейшее изложение православного учения. После этого собор приступал к сличению точнейшего изложения еретического учения с тончайшим же изложением учения право-славного. Из этого сличения определялась степень погрешности еретиков, и только после сего ересь предавалась окончательному осуждению. Снова требовалось личное присутствие на соборе вождей еретического направления для объявления им учения православного, для их увещания принять оное, отвергнув свое еретическое мудрование. Только после всего этого, иногда необыкновенно долгого разбирательства, и при упорстве еретиков, они предавались осуждению и отлучению от Церкви.
Такова общая основная обстановка разбирательства дел о еретиках на вселенских соборах. Конечно, были уклонения от сейчас указанного порядка, но несущественные, и только частичные, вызываемые особыми обстоятельствами.
Сообразно с указанным делопроизводством на вселенских соборах, мы вправе были бы ожидать такого же и на соборе 1666-1667 годов. В таком случае делопроизводство великого собора составилось бы из таких частей:
Точное определение, какие обряды, обычаи и богослужебные книги содержались русскою церковью до реформ Никона патриарха, документальное выяснение различий между прежним и нововведенным Никоном, рассмотрение исторического происхождения прежних особенностей и их богословско-догматического и церковно-канонического содержания. Таким образом было бы установлено, как русская церковь веровала и действовала до Никона, и что эта вера чиста и действия беспорочны, что и то и другое освящено великими отцами русской церкви. После этого на обязанности собора лежало выяснить степень необходимости подчиняться этому установленному и освященному быту, пусть он и не во всем согласен с бытом церкви греческой. При этом само собою оказалось бы, что верующие, весь народ - Церковь, должны твердо стоять за охранение святых преданий, которыми русская Церковь жила и процветала, что сами патриархи и епископы поставлены предстоятелями Церкви именно для того, чтобы свято соблюдали и сохраняли эти предания.
Установлением этого закончилась бы первая часть соборных деяний. Во вторую часть вошло бы иссле-дование о степени необходимости вводить новшества. Пусть такой-то обряд или чтение молитвы находится в такой-то старой греческой или славянской книге. Но разве от этого он может быть ценнее другого, который находится тоже в старых книгах и освящен всегдашним и всеобдержным его употреблением. Например, молитва Исусова..."Боже наш, помилуй нас" имеется в старых рукописях. Можно ли отсюда вывести заключение, что ее-то и нужно предписать к исполнению, вместо другой, тоже находящейся в старых рукописях и вошедшей в обычное употребление? Такова единственно правильная точка зрения, с какою великий собор обязан был произвести исследование о реформах Никона патриарха. Многое ли в таком случае осталось бы от всех этих реформ? Ничего.
В третью часть соборных деяний естественно вошло бы исследование о тех лицах, которые восстали против реформ. При этом прежде всего требовалось бы выяснить обязанность, лежащую на этих лицах, как и на всех других, защищать и сохранять установленный церковный быт, дающий народу крепость и единство, им почитаемый и свято соблюдаемый. При такой постановке дела - и она единственно правильная, канонически необходимая - какие речи полились бы из уст протопопа Аввакума и его сподвижников, какою преданностью Церкви и русскому народу заблистали бы они, какую искренность и глубину веры обнаружили бы? Перед собором оказались бы не подсудимые, а истинные народные вожди в устроении дела церковного, вожди, великие духом, словом и мудростью.
Такой вид и смысл имел бы великий собор, если бы он стал на чисто каноническую почву, если бы в своем делопроизводстве держался форм исследования, употреблявшихся на вселенских соборах, ими освященных самым делом и юридически обоснованных. Мы пока не говорим о самом существе дела, о стойкости в церковных преданиях протопопа Аввакума и о реформаторском упорстве Никона, а говорим только о канонической форме, по которой великий собор обязан был вести свои деяния. Уже одна эта форма неизбежно вывернула бы весь собор, так сказать, наизнанку, дала бы ему иной смысл и характер. И эта форма единственно совершенно законная и обязательная, так что никакой другой и не может быть. Представим себе, завтра соберется другой великий собор для рассмотрения реформ, совершенных при патриархе Никоне. По какой форме он должен вести - и несомненно поведет - свое делопроизводство? Справьтесь у любого юриста и у любого канониста, - все в один голос скажут: по форме, употреблявшейся на вселенских соборах. Что же на самом деле сделал великий собор?
Какой формы держался он в своем делопроизводстве? Для ответа на этот вопрос достаточно вникнуть в смысл только двух первых деяний собора.
Деяние 1-е. Собор открылся и "испытывал" все новоисправления, совершенные при патриархе Никоне. Судя по одному деянию и по необыкновенной обширности поставленного вопроса, испытание это было более чем поверхностно, кратко, бездокументально. То, что требует целых месяцев, если не лет, упорной работы, массы документов, справок, свидетельств, археологических, исторических и филологических изысканий, собор выполнил в один день, быть может, в два-три часа; то, что может быть изложено только в сотнях протоколов, собор изложил на двух-трех страницах. Все дело ограничилось более чем немногим. Прочитали "исправленный" символ веры; весь собор его принимает. Признали, что греческие патриархи православны, согласились с постановлениями никоновского собора 1654 года, признали правильными книги греческие печатные и древнерукописные.
Деяние 2-е. Царь произносит длинную речь - жалобу на первых вождей старообрядческих, укоряет их, что они не принимают нововведений, стоят на "старом" и относительно новых порядков проповедуют, что "церковь - не церковь, тайны - не тайны". Затем читает книгу "Хризовул". При чтении находящегося здесь символа царь встал, а за ним и весь собор. После этого митрополит Питирим произносит царю ответную речь, весь смысл которой выражен в следующих кратких, дышащих огнем словах: "Все принимаем, к сим во веки ничесо же имамы приложити, отъяти или изменити. На небрегущия же о сем и жезла нашего духовныя силы не усумнимся употребити с пособием крепкия твоея царския десницы, о еже всесмиренно молим". По окончании этой речи царь целовал символ, написанный в "Хризовуле", за ним целовали и все прочие члены собора. Наконец, чудовскому архимандриту поручено было торжественным образом отнести эту книгу "Хризовул" в Успенский собор и положить ее там в алтаре на престоле. Вот все, что было сделано великим собором на двух первых заседаниях, и этим определились все дальнейшие работы собора, все его отношения к защитникам старины, его беспощадность и жестокость.
Здесь нет ни исследований, ни доказательств. Весь смысл этих деяний легко вмещается в одном представлении, в одной фразе: все это мы принимаем и все это мы считаем святым и непогрешимым, а на ослушающих нас готовы простереть наш пастырский жезл, подкрепленный царскою десницею. Собор вовсе не задался вопросом о ценности и достоинствах прежнего, уже сломанного церковного быта. Если бы на соборе прочитали "прежний" символ веры и представлены были "прежние" книги, те самые, по которым были крещены и посвящены большинство присутствующих архиереев, - разве кто из них решился бы сказать: этого мы не принимаем, это мы отвергаем?
Собор прежде всего должен был иметь в виду русские церковные предания, факты русской церковной истории и сообразно с ними поступать в дальнейшем. Если бы в то самое время те самые русские епископы были позваны на вселенский собор, они обязаны были бы перед собором свидетельствовать о вере, искони существующей на русской земле, о чинах и преданиях, веками освященных, - иначе они явились бы, так сказать, голыми, без веры, без преданий, предстоятелями церкви без истории, без жизни. Вот именно такими русские епископы пришли на собор 1666-1667 годов.
Греки явились сюда со своими обычаями, преданиями, со своим "Хризовулом", а русские предстали без всего, голыми, как будто бы русская церковь до этих времен ничего не накопила, никакой мысли не выразила.
Пусть "Хризовул" был подписан восточными патриархами, но разве собственное русское предание, несомненно текущее из глубокой древности и освященное своими великими отцами, утратило эти свои достоинства и должно было рассыпаться прахом перед одною подписью патриархов, отступить перед исторически не засвидетельствованным "Хризовулом"? Но "Хризовул" был принят с удивительною покорностью, а свои вековые церковные предания были оставлены в забвении, в окончательном пренебрежении.
Ни один церковный собор не относился к своей церкви с такою невнимательностью, ни один епископ никогда не посягал на то, чтобы забыть, чем и как жила церковь, вождем которой он являлся. Все это собор 1666-1667 годов допустил и выполнил на самом деле, ни на одну секунду не осведомившись о предшествующей церковной жизни. Для него этой жизни как будто бы вовсе не существовало.
Стоило хотя бы только на одно мгновение собору обратить свои взоры назад, вспомнить о прошлом русской церковной жизни, и для него стали бы совершенно понятными слова обличения протопопа Аввакума: "Вы веру потеряли".
Да, великий собор первым актом своих деяний отвернулся от русской церкви, забыл о ней, оставил ее в пренебрежении, окончательно порвал связи с церковными преданиями.



ОБЩИЙ СМЫСЛ ИСТОРИИ

Заключение

Собор 1666-1667 годов окончательно вдвинул господствующую русскую церковь в русло обрядов и обычаев церкви греческой, современных ему. Вместе с этим по необходимости он окончательно отрекся от исторических преданий и вековых обычаев церкви русской. Русская историческая церковь в его глазах превратилась в церковь невежд.
Властно и жестоко разделавшись с представителями отринутой и опороченной церкви, разослав их по монастырям и подвергнув "гражданскому" казнению, собор не менее властно и жестоко бросил свое слово осуждения и на всю историю русской церкви. Лучшего, умнейшего и величайшего из русских архипастырей, митрополита Макария, собор не постеснялся заклеймить позорным и оскорбительным именем "невежа". На Стоглавый собор он глянул слишком высокомерно и желал растоптать и уничтожить его, произнеся такой приговор: "Тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву и того собора разрешаем и разрушаем и тот собор не в собор и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть" *. Вся история русской церкви в глазах собора имела лишь одно определенное значение - "яко же и не бысть". Церковь получила свое бытие только как бы со дня от-крытия собора или, самое большее, с предшествовавших ему деяний патриарха Никона.
В указанном отрицании или зачернивании русской исторической церкви и заключается весь смысл и вся жизнь церкви господствующей. Этим отрицанием определяется вся ее дальнейшая история.
"Пусть будет греческое, лишь бы не было прежнего своего исторического русского" - таково руководственное начало церкви при патриархе Никоне при соборе 1666-1667 годов и в последующие десятилетия, до времен Петра, до возглавенствования иерархов, получивших западноевропейское просвещение.
"Пусть будет латинско-католическое или немецко-протестантское, лишь бы не было народного русского" - таково начало церкви с петровских времен до наших дней. Против этого отрицания русских народных исторических начал восстал русский народ в лице старообрядцев. Старообрядчество в его общей исторической массе никаким образом нельзя определять как отщепенство от церкви господствующей, как только разлад или раздор с нею. Несмотря на все жизненные сплетения старообрядцев и лиц господствующего исповедания, несмотря на всю видимую борьбу старообрядческой Церкви с церковью господствующею, старообрядчество живет и раз-вивается само по себе, без всяких отношений к господствующему исповеданию.
В течение веков до Никона патриарха русский народ накопил очень большие запасы церковных знаний и веропонимания. В своей народной толще он далеко не был таким невеждою, каким изображали его историки до последнего времени. Хотя отсутствовало образование официальное, зато широкими волнами разливалось по всему народу просвещение в самой жизни. Монастыри, приходы, почти бесчисленные по своему количеству, являлись истинными рассадниками истинно народного просвеще-ния. Монастырские библиотеки, а нередко и приходские храмы в старину были более богаты книжными сокровищами и произведениями высокого церковного художества, чем в наше время, в расцвете книгопечатания. Процветала не одна обрядность, но и истинные религиозные знания. В духовных повестях чисто русского происхождения нередко даже в наше время можно любоваться и глубиною богословского и философского мышления. Московские богословы при своем, так сказать, доморощенном образовании, случалось, вели очень тонкие словопрения с представителями западной богословской науки, и не только не пасовали перед ними, но и побеждали их глубиною своего собственного разумения. Отношения иерархии и мирян, чисто культурное значение Церкви нашим предкам были более глубоко известны, чем даже современным богословам.
Никоновские реформы имели то значение, что ими русский народ отстранялся от непосредственного участия в делах церковных, и накопленные в течение долгих веков религиозные знания откладывались куда-то в сторону. Наряду с этим главенствующее значение получала бесконтрольная воля и власть иерархии, и взамен народного веропонимания выдвигалось на первое место понимание иное, принесенное из чужих стран. Эти народные знания не могли быть заглушены никакими новыми течениями, никакою властью они не могли быть исторгнуты из духа народного. Старообрядчество и есть история того, как русский народ проявляет свои веками скопленные религиозные знания, как эти знания, иногда совершенно неожиданно, выбиваются на Божий простор и распускаются в пышные и дивные творения.
История господствующей церкви, в сущности, представляется историей того, как заносились на русскую землю и прививались к ней инородные религиозные веяния сначала новогреческие, затем латино-католические и, наконец, протестантские. В сообразность этому история старообрядчества есть история развития собственно русской религиозной мысли, зарожденной в глубине веков, задавленной было при Никоне, но никогда не утратившей своих жизненных сил, растущей стихийно.

 

[Назад|Содержание]