ИСТОРИЯ СТАРОЙ КНИГИ
НАЧАЛА СТАРООБРЯДЧЕСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
НАРОД И СТАРООБРЯДЧЕСТВО
СТАРООБРЯДЧЕСТВО КАК ОСНОВА ГОСПОДСТВУЮЩЕГО ИСПОВЕДАНИЯ





ИСТОРИЯ СТАРОЙ КНИГИ

Выше мы изложили историю взгляда на старообрядчество как на невежество, как на неразумие. Взгляд этот противен историческим данным. Первым своим делом старообрядчество завоевало гонимую и осужденную на окончательное истребление "старую" книгу и усвоило все те догматические, церковно-исторические, канонические, археологические и другие знания, которые в этой книге содержались.
Старообрядчество первоначально выражалось исключительно в убеждении, что истина содержится в старой книге и праведная церковность - в исполнении всего предписанного этою книгою. В первые годы у старообрядцев не было никакой мысли о новом положении, новом быте. Все их надежды сосредоточивались в одном - вернуться к тому церковному порядку, который был раньше установившегося при патриархе Никоне. Протопоп Аввакум и умер с этим желанием и с надеждою, что вот-вот царь прикажет служить в церквах по-старому и все расстройство, все народное смущение прекратится само собою. Этого не случилось, и само по себе, без помощи высшего правительства, старообрядчество не могло удержать прежнего церковного порядка во всей его полноте и внешнем блеске: верные старине, духовного и иноческого чина люди растаяли как воск в течение трех десятилетий. И старообрядчество осталось с одной старою книгою. Благодаря этому, а также и го-нению, которому подверглась старая книга, эта последняя приобрела особое, глубоко культурное значение. При весьма низкой грамотности в 17-м столетии, точнее, при общей тогдашней безграмотности и при весьма ограниченном количестве книг на все миллионное население России, несомненно, что тогда церковная книга была в частной семье такой же редкою гостьею, как теперь наблюдается это среди господствующих, и что она была так же малоизвестною, как и нынешняя церковная книга. Гонение же на старую книгу способствовало тому, что она из храмов переселилась в частные дома приверженцев старины. Эти последние всякими способами, не щадя ни сил, ни умения, ни средств, старались приобрести гонимые книги, припрятать их и сохранить. И почти вся русская старопечатная и древнеписьменная литература чрезвычайно быстро распространилась среди русского народа, преимущественно среди низших классов его - купечества и крестьянства. Это явление имеет необыкновенно важное значение и может считаться почти единственным в истории. Оно означает, что почти все монастырские и церковные библиотеки поступили в свободное обращение среди народных масс. Значение этого факта можно определить приблизительным сравнением. В настоящее время церковных и специально богословских книг и сочинений имеется весьма достаточное количество. Но церковные книги лишь перекладываются в церквах с одного клироса на другой, в частных же домах их совсем нет, и едва ли с ними вполне знакомы даже духовные лица. Богословские книги помещаются в книжных амбарах и специальных библиотеках и лежат здесь без всякого движения. Представьте себе, что на Русь нагрянул сильный враг и приказал уничтожить все это книжное богатство. Русские же люди взяли да и повытаскали все эти книги к себе по домам, уверившись, что в этих малоизвестных и неоцененных книгах содержится слово мудрости, неизбежный закон жизни и величайшая святость, и что эти книги нужно тщательно сохранять и внимательно изучать. Не прошло бы одного десятка лет, как весь русский народ стал бы церковно и богословски образованным, а ценность самих книг возросла бы в несколько раз, и поэтому они сохранились бы лучше всяких библиотек. При постоянном пользовании ими они сделались бы действительным народным богатством и составили бы весьма значительную статью тайной народной торговли.
Приказами начальства старые книги велено было заменить новыми. В богатых монастырях и приходских храмах, исключая явно предавшихся старине, как Соловецкий и Палеостровский, эти веления выпол-нялись неукоснительно, хотя, быть может, с тайным недовольством и грустью: старые книги, до отправки их в Москву на печатный двор, просто сносились в подвалы и на чердаки, а из Москвы "за чистое серебро и медные денежки" выписывались новые. В монастырях захудалых и в приходах убогих эта новизна вводилась с заминкою: не хватало грошей на покупку новых книг и на отсылку в Москву старых. Приверженцы старины, ревниво озиравшиеся и направо и налево, прежде всего обрушились на эти убогие церкви: они или просто скупали старые книги, или же выменивали их на новые и этим самым выручали из неловкости пред начальством бедных людей. Явились особые торговые люди, которые в Москве и других больших городах покупали новоисправленные книги, развозили их по России и на них выменивали книги старые, а с ними и иконы, подвергшиеся начальственной каре. И духовные власти были довольны, что новые книги вводятся рачительно и приемлются безоговорочно, а настоятели бедствующих монастырей и церквей ликовали, что приятие новых книг учинилось без ущерба для церковной казны. И старообрядец, ведущий торг, многократно был радостен: Господь сподобил его изъять святыню из рук нечестивцев.
Несколько позже не укрылись от этих торговых людей подвалы и чердаки богатых монастырей и церквей. Но тут дело иногда требовало большой мозговитости. К архимандритам, игуменам и протопопам не всегда можно было подступиться, приходилось выжидать благоприятного случая. Появлению этой благоприятности помогало то, что старые книги, сваленные в потайных местах, за-бывались главным начальством и поступали в ведение казначеев, экономов, рухлядных монахов и даже еще более низких подручных властей. При искусной тактике торговца, успевшие уже заплесневеть старые книги поступали, иногда совсем тайно, иногда только полуявно, в его собственность, а монастырь приобретал или круг новых книг, или какую-либо необходимую для обихода рухлядишку, а в иных случаях и ничего не получал: старые книги из-под некрепких замков выходили по очереди, понемногу, друг за дружкой, заменяясь новоисправленными, уже в значительной степени истрепан-ными, подмоченными и состаренными. По истечении же времени оказывалось, что тщательно и без всякого употребления хранившиеся старые "раскольнические" книги обратились в прах и пепел, и начальству доносилось: "каковых названиев были эти старые книги, о том уведать невозможно, ибо за истлением прочести их нельзя". И тлен предавался огню, а помещение получало новое назначение. Освобождаясь от старых книг, местные церковные власти иногда чувствовали и большое облегчение. Случалось так, что о книгах, сохраняющихся в секретном месте, совсем позабывали в монастыре, но об этом ведали старообрядцы, знали от отцов и дедов. И вдруг такие запретные книги объявлялись. В 18-м веке возникали большие судные дела: монастырское начальство доносило об объявившихся старых книгах и испрашивало, как с ними быть; начиналось следствие, откуда эти книги, какие они, не были ли употребляемы, и монастырь терпел законные потери и издержки, а власти в беспокойствии пребывали. Во избежание таких неприятностей местным церковным властям гораздо выгоднее было более простым и менее хлопотливым способом освобождаться от не требующихся книг.
Самым первым и главнейшим последствием введения новых книг было то, что старая книга перешла в народ, к приверженцам старины. И эта книга, попавшая в частные дома и убогие хижины, быстро привела чуть ли не к сплошной грамотности всей старообрядствующей массы. В данном случае не было школьного образования в нашем современном смысле, а произошло чисто народное, стихийное распространение грамотности. Деды, имеющие внуков, отцы, озабоченные о родителях и собственных детях, матери, кормящие грудью, девицы-красавицы, молодцы-удальцы - все находили возможным отрываться от своих злободневных занятий, научались грамоте и трепетно читали священные строки святых книг. По старообрядческим актам конца 17-го столетия, всего через 20-30 лет после начала "раскола", можно судить, что уже тогда старообрядцы имели книг множество и грамоту разумели.
В 18-м веке, в первой четверти его, старообрядцы даже ощущают недостаток в книгах, особенно учительного и религиозно-бытового характера. Помощь пришла со стороны знаменитого Выговского монастыря, на севере, около Онежского залива Белого моря. Здесь создалась огромная школа специальных переписчиков, писавших особым стилем, известным под именем поморского письма. Здесь книги изготовлялись чрезвычайно быстро и в весьма большом количестве и отсюда развозились по всей России, особенно же по Волге, Дону и Уралу. Эта "переписная мастерская" заменяла настоящую, хорошо обставленную типографию и выпускала книг более, чем тогдашняя московская патриаршая типография, единственная на всю Россию; Поморские книги встречаются и в настоящее время сравнительно часто и имеют высокую ценность по своей безусловной правильности и особо характерному стилю письма. Несколько позже старообрядцы, укрепившись в Литве и Царстве Польском, навели там свои типографии, и здесь старые книги печатались и тайно, и явно, и даже с разрешения "его крулевского величества". Об обыкновенных же писцах, имевших своим ценным ремеслом переписку книг, и говорить нечего: они составляли большой процент всего старообрядчества и начинают исчезать только в настоящее время. Эти книжные переписчики, эти типографии показывают, что старообрядцы нуждались в книге, а это, в свою очередь, свидетель-ствует о грамотности. Эта грамотность, при почти сплошной безграмотности низших "православных" классов, провела в то время яркую разделительную черту между "православием" и старообрядчеством. В то время, когда, господствующее церковное правительство вынуждалось издавать законы, запрещающие венчать не знающих молитву "Отче наш", старообрядцы знали все употребительные молитвы и даже Часовник, Псалтырь и весь основной круг богослужения и, конечно, не смешивали Николы Чудотворца с Исусом Христом и не делали различия между Спасителем, "сидящим на престоле", "в рост", "в пояс" и "с одною головкою", а все это среди господствующих встречается и в настоящее время. Черпая свои знания исключительно из старых книг, не содержащих ни невежества, ни грубых языческих суеверий, старообрядцы давным-давно покончили и с народными суевериями: колдуны, заговорщики среди них явление исключительное. Эта же самая грамота дала старообрядцам и экономический достаток: лучшие плательщики господского оброка, откупившиеся на волю, были в большинстве случаев старообрядцы. И в московском районе, на Волге, Дону, Урале, на Севере между господствующими и старообрядцами главное бытовое различие заключается в том, что у "православных" - избушки на курьих ножках, а у старообрядцев - избы с мезонинами, промыслы местные и отхожие и фабрично-заводская промышленность.
Все указанные выше черты способствовали старообрядцу выработать особый упругий характер как в жизни бытовой, так в религиозной и общественной. В Польше, например, православное русское население, не исключая и интеллигенции, еле-еле подает голос о своем существовании, старообрядцы же чувствуют себя как дома. В окрестностях старообрядческих сел существует особая характерная поговорка: "православный боится поляка, поляк трепещет перед жидом, а жид трясется перед ста-ровером". Эта же самая упругость и стойкость в "отеческих" исторических преданиях сказывается и в характере образованных старообрядцев. Старообрядцы не только не гнушаются высшим образованием, но и свой религиозный домашний и общественный быт умеют спаивать, соединять с высшей наукой. Есть старообрядцы юристы, техники, ученые химики; бывали из них даровитыми лаборантами в университетских лабораториях, например, у профессора Менделеева. Эти изведавшие высших, в европейском смысле слова, полетов мысли, обнаруживают удивительное явление. "Православные", достигая такой умственной высоты, в большинстве случаев вместе с этим порывают свои прежние связи с верой, с храмом, с религиозным укладом жизни, старообрядцы же и в данном положении оказываются неприкосновенными, остаются страшно устойчивыми. Приезжает старообрядец из университетской лаборатории, знакомый со всеми новейшими данными естественных наук, у себя дома надевает косоворотку, кафтан и читает часы на клиросе своей родной моленной, поет по старинным крюкам; он чувствует себя своим в кругу своих попов, наставников, разных уставщиков, с гордостью примет на себя обязанности попечителя моленной, не побрезгует сделаться общественным деятелем среди этих своих родных бородатых кафтанников и двуперстников.


НАЧАЛА СТАРООБРЯДЧЕСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ

При самом появлении старообрядчества на его стороне стояли люди не менее образованные в тогдашнем смысле, чем и люди реформ. Протопоп Аввакум может быть причислен к выдающимся людям человечества. По силе, изяществу и необыкновенной одухотворенности своего слога он принадлежит к созидателям могучего русского литературного языка. Некоторые его описания природы и человеческих движений по своей литературной красоте стоят нисколько не ниже выдающихся произведений первоклассных писателей. Однажды на собрании миссионерского братства Петра митрополита тогдашний председатель его, епископ Виссарион, благодарил Н.Субботина за издание сочинений протопопа Аввакума (VIII т. Материалов для истории старообрядчества).
- Прочитал я, - говорит епископ господствующей церкви, сочинения Аввакума. Какая сила, какой талант! Это Пушкин 17-го столетия. Здесь основание настоящего литературного русского языка. Современники и позднейшие наши писатели не воспользовались литературными приемами Аввакума, и наш язык хромал до Пушкина. Если бы русская литература пошла по следам, указанным Аввакумом, она была бы совершенно иною, ушла бы вперед на целых два столетия. Вы, Николай Иванович, сделали ценное открытие, и вас необходимо благодарить за издание этих сочинений; этим вы поставили себе памятник. При последних словах архиерей сделал Субботину поклон. Профессор-расколовед по-морщился на такое восхваление архиереем родоначальника старообрядчества.
Говоря вообще, памятники первой старообрядческой письменности ни в каких отношениях не ниже произведений лучших тогдашних писателей господствующей церкви. Это же самое явление наблюдается и в петровские времена. Сочинения братьев Денисовых и других выговских пустынножителей поражают изяществом слога, разнообразием и глубиною догматических, канони-ческих и церковно-исторических знаний, пониманием человеческой жизни. В литературном и фактическом отношениях они не ниже, если не выше, самых первых тогдашних писателей господствующего исповедания Феофана Прокоповича и Димитрия Ростовского. Так называемые "торжественники" (поучения на праздники) Андрея Денисова обладают большими литературными до-стоинствами, чем Четии-Минеи Димитрия Ростовского.
Училище Выговского монастыря, как теперь достоверно известно, по своему образовательному значению стояло выше тогдашних школ при архиерейских домах. То же самое можно сказать и о других старообрядческих школах. В то время даже священники господствующей церкви нередко отдавали своих детей в школы старообрядческие.
Начиная с возникновения "раскола" до Екатерины II, т.е. в продолжение целого столетия, главнейшие представители старообрядцев и господствующих не имели какого-либо существенного различия по своему образованию. Даже выходцы из киевской академии, начиная с Петра, во множестве занимавшие епископские кафедры в Великой России, не могли сделать этого различия существенным. Через Андрея Денисова, талантливого воспитанника той же киевской академии, начала запад-норусской образованности, точнее вся внешняя ученая техника, на долгое время свили себе прочное гнездо в Выговском монастыре и отсюда беспрерывными волнами разливались по всему старообрядчеству.
Риторическое построение речи, диалектические приемы, склонность к схоластике, философствованию, - все это весьма ярко бросается в глаза как в сочинениях самого Андрея Денисова, так и его брата Симеона и других выговских писателей. В числе книг, вышедших из Выговского монастыря, здесь сочиненных или только переписанных, встречаются и чисто философские сочинения.
Начала образованности, в смысле приемов правильного логического мышления и грамматической речи, в среде старообрядческой распространялись быстрее и глубже, чем в среде господствующего исповедания. Эта, по-видимому, даже и для старообрядцев сомнительная истина доказывается весьма легко.
Мы, не исключая даже и образованных старообрядцев, все еще имеем способность преклоняться перед временем Петра, перед тою кипучею титаническою деятельностью, которую выказывали он сам и его всякие чужеземные сподвижники. Как ни оценить эту преобразовательную деятельность, высоко или низко, она ни в каком случае не имела доброго значения на церковное домостроительство. Об этом совершенно ясно высказываются теперь даже епископы господствующей церкви. И это не подлежит никакому сомнению: ученые иностранцы, естественно, не могли оказать доброго влияния на господствующую церковь; русские, воспринимавшие начала западноевропейской образованности, вместе с этим все дальше и дальше уходили сами от церкви и к временам Екатерины II уже ясно определились индифферентными, т.е. безразличными относительно веры.
Образованность петровских времен никаким обра-зом не может служить показателем высоты господствующей церкви; с одной стороны, эта самая образованность не имела никакого отношения к церкви, а с другой - не улучшала, а только ухудшала ее правление и разрушала ее вековой быт. Показателями образованности господствующей церкви тех времен, по-видимому, могли бы быть ученые архиереи, выходцы из киевской академии. Но они, при том почти все, слишком мало были знакомы с бытом, умственными, вероисповедными и государственными воззрениями своих пасомых, так что не могли даже оказать на них какого-либо живительно-просветительного воздействия. Связанные бюрократическими началами исключительно с верховным и гражданским правительством, они постоянно отвлекались ради службы от народа. Поэтому их ученость могла проявляться лишь в официальных бумагах и официальных речах и не имела никакого отношения не только к народу, но даже и к подчиненному духовенству. Не возбуждаемые и не одухотворяемые жизненными народными силами, эти ученые не могли освободиться от вычурности и излишней схоластичности в своих ученых писаниях и сделать последние доступными для народа. Их ученость закристаллизовалась в школьных приемах школьного богословствования и вовсе не пошла в народ, не возбудила в нем каких-либо заметных или незаметных движений. Чужая для русского ума и сердца просвещенность, хотя и под названием философии и богословия, не пошла дальше архиерейских подворий и застыла здесь, как камень, и в этом виде постепенно стала передаваться духовным школам, и опять без всякого возбуждения народной верующей мысли, даже в собственной среде ученых богословов.
Основные и простейшие начала просвещенности в среде старообрядческой имели большее счастье, как относительно распространения, так и переработки их народным духом, переварения и растворения их в народной мысли для оживления этой последней.
При самом начале старообрядчества русский народ, как и целые века раньше, пребывал почти во всеобщей, сплошной безграмотности с верхов до низов. Старообрядческое движение ознаменовалось прежде всего широким распространением грамотности. Старообрядчество инстинктивно стремилось к тому, чтобы безграмотности вовсе не было в его среде, и к концу 17-го столетия оно является грамотным классом среди огромного безграмотного народа. До половины 19-го века, даже почти до наших дней, распространение старообрядчества обозначалось распространением грамотности.
Петр I вынужден был издавать указы, принимать особые суровые меры, чтобы распространить грамот-ность среди дворянства, и эти строгости сурового царя оказывались бессильными и слишком слабо, медленно вели к намеченным целям. Совершенно иное явление наблюдается в старообрядчестве: раньше мероприятий Петра о распространении грамотности среди высшего класса народа старообрядцы без всяких побуждений извне, со стороны власти, а собственною народною силою почти чудодейственным образом превратились из безграмотных не только в просто грамотных, но и знающих содержащееся в книгах, умеющих разобраться подчас в очень глубоких богословских положениях.
К временам Андрея Денисова главная масса старообрядцев была уже грамотною, знающей общие или основные догматические положения христианской веры и особенные положения, собственно старообрядческие, свои особенности и отличия от церкви господствующей. Поэтому, основывая Выговский монастырь и постоянно действуя в многочисленных старообрядческих местах, Андрей Денисов оказался в гораздо более счастливом положении, чем его, так сказать, однокашники, воспитанники киевской академии, очутившиеся во главе русской церковной иерархии. Последние, поселяясь в архиерейских домах и становясь во главе обширнейших епархий, имели у себя под рукой, в виде паствы, почти исключительно неграмотных и малосведущих людей, если не прямо невежественных. Даже при всем желании они не могли с более или менее значительным успехом при-ложить к живому делу свои богословские и философские познания, оживить и возвысить свою паству словом своих красноречивых проповедей. Для этого у них не было способных слушателей, исключая редких и случайных людей. Они очутились среди народа, хотя и преданного им, но не понимающего их языка. В значительно лучшем положении и в лучших условиях пришлось действовать Андрею Денисову. Грамотная, понимающая основные догматы веры и церковные обряды, сравнительно развитая, встревоженная гонениями и ими наученная житейской мудрости в своих скитаниях, практически ознакомившаяся с географией отечества и бытом народа различных местностей, - вот среда, с которой имели дело Андрей Денисов, его сподвижники и другие деятели старообрядчества. При чтении истории Выговской пустыни, с первой строки до последней, чувствуется, что здесь живут и действуют просвещенные люди, легко отдающие точные отчеты в своих поступках и мыслях, энергично приспособляющиеся к жизни в холодных, ненаселенных, безжизненных северных пустынях. Умело и бодро овладевают они обширным краем от Онежского озера до Белого моря и по морю до Вайгача. Под их руками всюду и беспрерывно кипит работа, расчищаются леса, заводятся рыбные промыслы, плывут огромные склады строевого леса по озерам и порожистым речкам, рыболовные суда ходят по озерам, рекам и Ледовитому океану, пробираются до Новой Земли и чуть ли не до устьев Оби. Из этих же самых людей огромные партии их постоянно работают на Волге и ее северных притоках. Для потреб-ностей севера они передвигают сюда огромные караваны хлеба с реки-царицы.
Андрей Денисов отвращался от только лишь основанного тогда Петербурга и сам весьма редко появлялся здесь. В Петербурге иногда не хватало съестных припасов, и тогда Андрей Денисов легко снабжал столицу и рыбою с севера, с Онежского озера, и целыми караванами хлеба с Волги.
Весь этот в поте лица трудящийся люд всюду, на плотах, на кораблях, утром и вечером, в положенные часы отправляет уставное чинное богослужение. Свои досуги каждый из людей проводит за книгою. Ни одно собрание, по какому бы поводу оно ни происходило, не обходится без живых бесед на религиозные темы. Всюду идет усиленная работа по изучению догматов веры и уставных обрядов по старым книгам. Большой штат искусных переписчиков Выговской пустыни едва успевает исполнять заказы по изготовлению книг. Из-под их рук выходили книги богослужебные, вероучительные, исто-рические и даже философские. Отсюда книги развози-лись по всей России целыми возами, иногда явно, иногда скрытые рыбою или хлебным зерном. В течение полустолетия книг заготовлено было так много, что после разрушения пустыни в средине 17-го века они в большом количестве вывозились отсюда до восьмидесятых годов прошлого столетия. В такой просвещенной и культурной среде действовали выговские просветители. При таких условиях Андрею Денисову легко было вынесенные им из киевской академии начала образованности передать сравнительно большим народным массам. И без всяких преувеличений можно сказать, что он один сделал больше, чем его бывшие сотоварищи на епископских кафедрах.
Не в пример господствующим, старообрядческая народная масса была широко и глубоко подготовлена к восприятию начал образованности. В этой массе совершенно не нужно было бороться со всеобщим презрением к грамотности, с желанием пребывать в невежестве и неведении, как это приходилось архиереям в епархиях и Петру в дворянстве. Наоборот, вся эта масса с необыкновенным единодушием и чрезвычайною энергией тянулась к книге, к раскрытию, утверждению и обоснованию веры и справедливой жизни. Вся она представляла собой чрезмерно огромную и необыкновенно внимательную аудиторию. Начала образованности воспринимались свободномыслящим и чувствующим народом старообрядческим. Здесь они подвергались самой основной переработке и претворялись в новое вещество. По этой причине риторизм и схоластика, составлявшие, так сказать, самую душу киевской академии почти до наших дней и перенесенные Андреем Денисовым в старообрядческую пись-менность, недолго удерживались здесь. Уже при Денисове, отчасти и он сам, выговские писатели переходят к более простому литературному языку и ясному мышлению, не затуманенному схоластическими извилинами. Читая эти сочинения, чувствуешь, что авторы их пережили и риторизм, и схоластическое направление. Начала образованности в старообрядческой среде не удержались в закристаллизованном виде, как это было в школах господствующих. Они в переработанном виде пошли в самую глубь народного духа, стали достоянием не одной школьной скамьи и не одних ученых, а всего народа, заставляли постоянно трепетать и напрягаться самую народную мысль, более или менее сильно задевали мысль каждого из людей, от юноши до убеленного сединами старца, всю жизнь человека до гробовой доски превратили в сидение на школьной скамье.
Из двух фактов слагается движение старообрядческого просвещения: из постоянной переработки, переоценки основных начал образованности и проникновения их в самую глубь или толщу народной жизни. В старообрядчестве нельзя заметить ни одного такого учения, которое не проникало бы до самых народных глубин и которое возникало бы случайно, в кабинете или каком-либо подобии его. Здесь нет таких образованных людей, которые всем своим существом, всеми силами, мыслями и чувствами не жили бы народною жизнью и мыслью до мельчайших их проявлений. Нет и такого учения, зерна которого не были бы засеяны в самом народе.
Старообрядчество не раз, а тысячи раз всколыхивалось, по-видимому, новыми положениями и новыми учителями. Но эта новизна - только кажущаяся. Учения эти уже давно зрели в народной мысли и временами то там, то здесь вспыхивали более или менее яркими блестками. Учителя эти, нередко прославившиеся как новаторы, имели многих предшественников, часто в лице неизвестных и незаметных людей. Новые учения, даже из тех, которые всколыхивают целые согласия от первого человека до последнего, навсегда воплощаются в книжную жизнь, получают литературную формулировку, чаще они перестраивают все общество от верха до низа, дают ему совершенно новое содержание. Учителя, даже из тех, которые сокрушают старые согласия и основывают новые, не всегда свои учения облекают в книжную форму, чаще они перестраивают общественную жизнь и мысль исключительно устным словом и практическою деятельностью, все время живя в народе, в живом соприкосновении со всеми своими сообщественниками.
В старообрядчестве живет, чувствует, мыслит и действует весь народ; юноши и старцы, девушки и женщины, бедные и богатые, - все по своим способностям и силам участвуют в общей жизни, в общем движении, все они воспринимают учения и участвуют в усвоении и переработке их, никто из них не лишен права высказать новую мысль и никто не будет оскорблен невнимательным молчанием только потому, что он бедный или незнатный человек.


НАРОД И СТАРООБРЯДЧЕСТВО

Историк старообрядчества на протяжении двух с половиной веков постоянно наблюдает борьбу между господствующею церковью и старообрядчеством, борьбу - в некоторые моменты кровавую и огненную, часто весьма жестокую и почти всегда хитрую с той и другой стороны. Вместе с этим ему почти вовсе не приходится изучать факты столкновения между чисто народными массами и господствующею и старообрядческою. Даже духовная литература, сравнительно хорошо разработавшая "историю старообрядчества", не подмечает таких явлений, которые свидетельствовали бы о разделении русского народа на два враждебных лагеря, что массы господствующая и старообрядческая стояли друг против друга в каком-либо подобии кулачного боя.
Московский собор 1666 года постановил наказывать старообрядцев "не только церковным наказанием, но и царским - сиречь градским законом и казнением". На это соборное постановление протопоп Аввакум отвечал:
"Чудо! Как-то в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить!"
Жестокое постановление не было плодом жестокости нравов тогдашнего времени, как об этом обыкновенно думают. Оно вытекает из глубокого сознания, что именно без "казнения" нельзя провести в народ утвержденные собором церковные реформы, из убеждения, что народ привык жить и веровать несколько иначе, чем предписывается теперь. И Аввакум видел, что между народом и архипастырством возникла распря, и возмущался, что народ подвергается "казнениям". На те пытки и мучения, которым подвергался Аввакум и его сподвижники, они смотрели, как на один обширный замысел против народа. Правы они были или не правы - вопрос совершенно другой, но несомненно, они жили убеждением, что то, чему подвергаются они сами, грозит и всем остальным, всему народу. Они чувствовал себя до того слитно с народом, что готовы были каждую минуту сказать "владыкам архипастырям": "Убирайтесь вы с вашими учениями, с вашим огнем, кнутом и виселицей: вы из чужой земли пришли, а мы одно с народом, одна плоть и одна душа". В момент появления старообрядчества и народ не усматривал никакой разницы между собою и приверженцами старины. Одни прямо и открыто шли за вождями старообрядчества, другие сочувствовали им втайне. Эти делили свою привязанность к видимому храму с преданностью старой вере: на старую веру они смотрели как на чистое и благодетельное житие, а на новую - как на немощь греховную. (Об этом подробнее в следующей главе).
К новым церковным порядкам даже высшие чины, сами реформаторы, не могли скоро приладиться. Никон, после своего удаления с патриаршего престола, в Новом Иерусалиме печатал церковные книги, представляющие собою буквально смесь старого и нового текстов. Очевидно, у него даже были моменты, когда он находился в раздумье: по какому же пути идти дальше? Через год или два после собора 1667 года, окончательно утвердившего новый обряд, в пасхальную утреню вышел крестный ход из Успенского собора - патриарх, собор, царь и синклит; вышли на паперть и остановились - в какую сторону идти: по-старому, или налево - по-новому?
Но если окончательный поворот к новым порядкам даже среди высшей иерархии определялся медленно, складывался с колебаниями, то что же сказать о народных массах? В них этот самый процесс мог совершиться, смотря по местным условиям, в десятилетия и даже в целые столетия. Медлительность эта свидетельствуется уже тем, что, например, в Саровской пустыни или в мос-ковском Успенском соборе церковные порядки так мало похожи на богослужение в приходских храмах и так во многом напоминают седую старину, что и старообрядцу подчас кажутся родными и любезными сердцу. При входе в Успенский собор вам кажется, что вас со всех сторон охватывает воздух московской дореформенной старины, вы чувствуете, что на вас смотрят грозные лики святых, изображенные при царе Грозном или даже раньше него. При представлении здесь, так сказать, в очаге старины обычного приходского храма, невольно возникает мысль, что церковная реформа здесь застыла, остановилась в начале дороги и дальше не пошла. Вы смотрите здесь на святых - могучих, сверхчеловеков, тогда как в приходских храмах они уже давным-давно переделаны в людей обычных, таких же немощных, как и мы сами. Смотря здесь на священнослужителей, можно подумать, что они постоянно видят какие-то грозные призраки, которые руководят их движениями, в приходских же храмах священники уже давно усвоили или властно-барственную осанку, или шаловливо-игривую походку. То, что наблюдается в Успенском соборе, и есть как бы закристаллизованный остаток старины, не уничтоженный реформами и привлекательный для старообрядцев и свято хранимый ими в своих храмах и моленных.
Введение никоновских новшеств в народной церковной жизни подвигалось весьма медленно, а по местам и вовсе застывало, ограничившись самым малым. Это явление подлежит точнейшему и историческому исследованию. До сих пор в этом направлении почти ничего не сделано. Ученые миссионерской школы усерднейшим образом замалчивали самый факт, другие исследователи, имея дело со старообрядческой средой в собственном смысле, не обращали внимания на историю церковной жизни в приходских храмах господствующего исповедания, а потому и не наталкивались на соответствующие факты указанного сейчас общего явления. Размеры статьи позволяют нам привести только два-три факта.
Около половины 18-го столетия в одном из московских уездов в глухом лесу местные власти неожиданно нашли вполне оборудованный монастырь - скит. Монастырь этот существовал уже несколько десятков лет. Первоначально здесь поселились три старца, затем у них появились ученики строгой подвижнической жизни. Окрестные жители усердно посещали их, снабжая всем необходимым. Ко времени находки монастыря властями оказалось, что жителей в нем уже почти не было, старцы-основатели скончались значительно раньше, а оставшиеся несколько человек только охраняли могилы этих основателей и поддерживали на них неугасимый огонь.
Открытие монастыря произошло по следующему поводу. В течение нескольких лет в народе сильно распространялся слух о святости старцев, нетленности их тел и исходящих от них чудотворениях. Возникло дело под общим руководством московской синодальной конторы. Оказалось следующее. Никакой постоянной, ежедневной службы в монастыре не совершалось, хотя и имелась небольшая деревянная церковь. Народ же стекался сюда во множестве; в дни кончины старцев образовывался целый лагерь из сотен телег и тысяч людей. Некоторые приезжали сюда со своими приходскими священниками. Появлялись здесь и безместные священники и служили панихиды и молебны для всех желающих. Все это бывало и при жизни старцев. Не имея в своем монастыре священников, они приглашали таковых со стороны, или из ближайших приходов, или из заштатных. Во всем этом духовные власти заподозрили что-то недоброе, и в монастыре был произведен тщательный обыск. Все книги оказались старопечатными; по ним совершалось и богослужение. Старожилы показали, что старцы, приглашая к себе на праздничные дни священников, ставили условием совершать службу по-старому; священники от этого не отказывались, принимали только меры к тому, чтобы не было огласки всему этому. Наличность старых книг решила судьбу монастыря: все здания были разрушены, тела же старцев, оказавшиеся нетленными, были извлечены из могил и преданы сожжению; полицейским властям было предписано, чтобы народ не допускался на это место.
В этом случае необыкновенно ярко обрисовывается такое явление. Несомненно, господствующего исповедания люди, нисколько не гнушающиеся господствующего священства, по каким-то побуждениям, желают служить Богу по старопечатным книгам и для этого находят охотников из среды духовенства. И все это происходит почти через сто лет после никоновских реформ. Очевидно, что в умы всех этих людей, не исключая даже и духовных лиц, реформы еще не впитались, духовно не дошли до них. Власти, - да, они готовы на всякую жестокость, даже на грубое святотатство, чтобы ввести новую книгу в народную церковную жизнь, но сам-то народ вместе со своим приходским духовенством смотрит на все иначе: старая книга для него не утратила своей святости, а новая не привилась к нему, не приобрела в его глазах духовной красоты. Народ даже не понимает усердия властей навязать ему новую книгу, не видит причин из-за старой книги бежать от церкви, от священства, молчаливо, энергично держится за старую книгу и добивается того, что духовенство секретно от высших властей служит для него по-старому.
Вот другой факт. На родине пишущего эти строки церковные реформы не привились до конца шестидесятых годов прошлого столетия. Троеперстие здесь совсем не в обычае. Все крестные ходы совершались посолонь до 1867 года.
Великим постом этого года старый, необыкновенно скромный, малоученый священник, прослуживший здесь очень долгое время, перевелся в другой приход. Поступил молодой, энергичный, семинарист, необыкновенно даровитый, говоривший по-латыни почти как на родном языке. Приехал он на страстной неделе. Почти самую первую службу ему пришлось совершать с выносом плащаницы.
Пошел крестный ход с плащаницей. Прямо с паперти народ весь, как один человек, повалил посолонь. Священник с дьячком и с плащаницей поворотили по новому уставу, против солнца. У алтаря встретились; батюшка зычно обругал свою новую паству. Разошлись: последовать за батюшкою из народа не оказалось ни одного человека. Далее второй и третий обход; встречались у алтаря, батюшка обругается, и снова разойдутся.
Наступила пасхальная утреня. Крестный ход. Народ с хоругвями и иконами идет по солнцу, батюшка с крестом против солнца; только один дьячок уныло шествует за ним. У алтаря встреча. Возмущенный пастырь, высоко поднимает крест, становится на дороге, не пропускает народ и обрушивается на паству самым отборным площадным приветствием. Народ проходит мимо и пастырскую брань заглушает пением положенных песнопений. То же при следующих обходах; батюшка лишь в большую и большую приходит ярость; его голос звучит громче, энергичнее, а бранные слова уснащаются новыми. Во время пения пасхального канона священник приходит в исступление. Ходя с кадилом по рядам прихожан он приветствует паству не словами "Христос воскресе", а рычанием и непередаваемыми выражениями. Не выдержал и приход. Тотчас после обедни, не расходясь по домам, прямо из церкви, был созван сход, и единогласно, без всяких возражений решили: священника со святыней никуда не пускать. Отдохнул батюшка после мытарственной службы и пошел по приходу. Все село как бы вымерло; ни одна дверь, ни одно окошко не отворились на батюшкин стук. Двинулся в соседнюю приписную деревню, там то же самое; приняли только на одном барском дворе, да и то с какими-то недобрыми улыбками. После полудня улицы села оживились праздничною толпою, зазвонили колокола. Батюшка вновь двигается по приходу. Но только лишь показался с крылечка, все село разом опустело: все заперлись и попрятались. Ушел батюшка в дом - на улицах появился народ. Еще раз делает попытку пойти со святыней - все торопливо разбегаются и запираются. Думал-думал батюшка и полез на колокольню, отвязал у колоколов языки, снес их в церковь и запер. "Оставайтесь православные, в такие дни без звона". Приход видит, что дело худо, что оставаться без звона позорно. Начали мирные переговоры; только к четвергу окончились они; батюшка выдал колокольные языки, прихожане согласились пу-стить его со святыней, но при этом выговорили, что особо нежелающие могут и не принимать его. Половина села приняла священника, а другая - нет, выслали ему лишь установленную при этих переговорах плату. С этих пор здесь быстро пошло распространяться старообрядчество, и до сих пор приходская жизнь не может наладиться, войти в свою норму.
Вот третий факт.
Всего лет шесть-семь назад один москвич очень известной фамилии путешествовал по Олонецкой губернии. Обозревал больше всего храмы. В одном храме он нашел старопечатные патриаршие книги, хорошо сохранившиеся. Попросил осмотреть всю церковь, - ни одной новопечатной книги. Вопрос священнику, что это значит. "Да что, - отвечал священник, - так исстари ведется. Приход наш бедный; когда вводились новые книги, не было денег на их покупку". В архиве сохранилась целая переписка священников с властями. Власти требовали новые книги, священники один за другим отписывались, что пока денег нет, и как только можно будет, так выпишут. "Так и тянулось время, затем оставили нас в покое. Так по-прежнему и служим, и теперь на новые книги денег нет; бережно обращаемся с этими старыми: истреплем их, помилуй Бог; никаких не будет".
Таковы факты, положим, единичные. Но сколько их по всей-то России?
Все эти факты свидетельствуют, что реформа, задуманная Никоном патриархом и как бы законченная собором 1667 года, на самом-то деле, в полном виде, не привилась к народу даже до сих пор, даже не только к народу, но и к храмам, к приходской народной жизни, к самим священникам. Очевидно, что в самой толще народной до сих пор живо и действенно начало старообрядческое. Это явление имеет огромную ценность при выяснении общей сущности, общего смысла старообрядчества.



СТАРООБРЯДЧЕСТВО КАК ОСНОВА ГОСПОДСТВУЮЩЕГО ИСПОВЕДАНИЯ

Старообрядчество далеко не ограничивается группой тех людей, которые числятся старообрядцами, сами себя сознают таковыми и принадлежат к определенным сформированным старообрядческим согласиям. Оно значительно шире и огромнее этих согласий; оно входит в господствующую церковь как ее неотъемлемая часть. Ниже мы увидим, что это входящее в господствующую церковь старообрядчество и является в ней наиболее деятельною и одухотворенною, сознательною частью. Увидим также, что все эти добрые качества эта часть основывает и развивает на почве старообрядческой, на его началах, хотя церковные власти вовсе не признают этого и хотя сама эта часть лишь смутно и только в отдельных лицах подозревает свою связь со старообрядчеством.
В данном случае мы вовсе не имеем в виду ни единоверцев, ни тех старообрядцев, которые лишь слу-чайно и принужденно числятся "православными". Не обращаем внимания и на грубую неточность, допущенную в народных переписях и касающуюся численного состава старообрядцев. В этой переписи фигурировали две графы: "православные" и "старообрядцы". Старообрядцы остановились перед этими графами в недоумении: по своему собственному убеждению они православные, и это наименование для них более привлекательно, чем просто старообрядцев; на этом основании многие из них, даже рожденные в старообрядчестве и ни единою мыслию от него не отступающие, записывались право-славными. Отсюда народная перепись 1897 года дала сравнительно малое количество старообрядцев к утешению миссионеров.
Не принимаем в расчет и тех старообрядцев, которые усвоили обычай крестить детей и венчаться в храмах господствующих. Таковы по преимуществу "нетовцы", такого же обычая придерживаются и многие другие беспоповцы, особенно по отдельным местностям: например, до самого последнего времени феодосиевцы в Боровском уезде почти сплошь крестили детей и венчались в господствующих храмах. Не указываем и на огромное количество старообрядцев совершенно особого типа в северных губерниях. Во многих местностях, едва ли даже не повсюду, здесь существует такой обычай. Крещение и венчание совершают у господствующего духовенства, иногда некоторые ходят в церковь на исповедь и к причастию. Но ни в общем, ни в частном никакой приверженности к церкви не выказывают; нет также и знания и быта в смысле старообрядческом, заметны только какие-то неопределенные и нередко до неузнаваемости искаженные сколки с учений старообрядческих, - сколки, умещающиеся в необыкновенном уважении к старой книге, которую весьма немногие видят, и к старой вере, о которой очень мало знают. Таков здесь общий остов церковной жизни. В известные годы, обыкновенно когда семья уже устроена, люди уходят здесь вовсе от жизни. Ставят отдельную крошечную келью или устраивают глухой каменный чуланчик в доме и запираются до самой смерти. Перед этим многие принимают крещение от какого-либо беспоповца и затем всю остальную жизнь, часто очень долгие годы, проводят взаперти, без всякого общения с людьми, кроме ближайших родственников, которые подают им необходимую пищу. Люди грамотные это молчаливое суровое богомыслие скрашивают чтением слова Божия. Никакая официальная статистика здесь старообрядчества не откроет, и к самому старообрядчеству люди принадлежат только с более или менее престарелых лет, до этого же они в религиозном отношении почти ничто, их мирская деятельная жизнь не скрашивается никакими религиозными порывами и красотами.
Говоря о старообрядчестве в господствующем исповедании, мы, повторяем, вовсе не подразумеваем сейчас перечисленных старообрядцев. Все они случайно или не случайно подкрепляют число "православных" по официальным статистическим сведениям, но никто из них не принадлежит господствующей церкви ни духом, ни жизнию, во всех них старообрядческое начало сказывается ярко, жизненно, хотя в более или менее извращенном и затуманенном виде. Наша речь не об этих полуявных или прямо тайных старообрядцах, а о здоровой и жизненной части господствующего исповедания.
35 лет назад Н.Н.Гиляров-Платонов высказал мысль, что в старообрядчестве слышится православие. Признаем всю глубину этой мысли и видим непреоборимые основания вывернуть ее наизнанку: в православии (т.е. господствующем исповедании) слышится старообрядчество, оно-то именно и дает жизненные силы всему исповеданию и предохраняет в смысле религиозном и в смысле историческом.
Обратим внимание на святость Московского Кремля, в смысле религиозном и в смысле историческом. Поставим вопрос прямо, ребром: никоновские реформы имеют ли какое-либо, хотя бы самое отдаленное, место в общем и частном представлении или созерцании святости Кремля?
Это представление сказывает о целой очень длинной истории, а в ней и о православии на главнейшем месте. Сюда вмещаются великие имена великих святых деятелей и создателей православия: Петр, Алексий, Иона, Филипп. Вслед за этими именами вспоминаются и другие имена, хотя и меньших, но все же великих лиц. Рядом с именами приходят на память и целые рои событий; русский народ во времена давно прошедшие здесь обнаруживает крепость, несокрушимую мощь своей веры как в минуты государственных торжеств, так и в моменты народных и государственных бедствий, тогда же и здесь же русский народ вместе со своими святителями являлся единою нераздельною паствою перед Богом, а вместе с князьями и царями единым народом перед миром.
Никоновские реформы, хотя они происходили здесь именно, вот на этом месте, хотя они провозглашались с никогда небывалою в Кремле помпезностью, вовсе не вмещаются в рое этих воспоминаний, слагающих в душе русского представление о святости Кремля. Этих реформ нет в ряде этих воспоминаний. Придет ли в голову какому-нибудь православному богомольцу в Успенском соборе вспомнить, что вот с этого амвона, наполненного в блестящих облачениях патриархами и освященным собором, перед лицом царя и народа 250 лет назад раздались проклятия на крестящихся двуперстием? Придет ли такое воспоминание в какую-либо голову? Прежде всего нет: ведь вся эта святость сложилась раньше Никона, выразилась в такой духовной мощи, что уже никакие силы к ней прибавить ничего не могут. Да если это представление случайно и возникнет, то в мысли самого православного, глубочайшим образом преданного церкви, произведет ли оно какое-либо хотя бы самое малейшее духовное умиление? Нет. Головою можно поручиться, что ни в одном сердце, как бы оно православно ни было, это видение не вызовет чувства или мысли: вот святое событие, умножившее святость и собора и Кремля. Представление о встрече Грозного с митрополитом Филиппом вызывает именно чувство о святости события, еще раз освятившего это место, это святое святых. Но представление об этих проклятиях вызовет по меньшей мере мысль: было бы лучше, если бы вместо этих торжественнейших проклятий, патриархи и освященный собор вели себя поскромнее, смиреннее.
Думаем, что не ошибемся, если скажем: любой архиерей из современных согласился бы повторить лю-бое из деяний великих святителей, произнести любую из сказанных ими здесь речей, отслужить по их служебнику, в их облачении, с их посохом, выслушать двойное аллилуия, как они сами слушали и произносили, перекреститься двуперстно, как крестились они. Почувствует ли кто во всем этом какой-либо зазор, какую-либо погрешность? Едва ли, - если бы кто и уклонился от этого, то во всяком случае не из чувства в чем-либо погрешить в этом подражании великим святым, а из других посто-ронних соображений. Но согласится ли кто из них, из современных архиереев, повторить все то, что было проделано тогда, в момент этого проклятия, покоробившего всю русскую землю? Согласится ли проделать все это еще раз даже собор всех русских епископов? Есть ли малейшая возможность, малейшее духовное побуждение к следующему: вот все русские епископы собрались в Успенском соборе, вот все они вышли из алтаря в священных облачениях разместились на амвоне и солее и начали произносить проклятия, точь-в-точь, слово в слово как это было при Никоне патриархе? У кого из архиереев хватит на это решимости, мужества, у кого повернется язык повторить сказанные тогда слова? Легко согласятся они и соборне и отдельно, просто ради воспоминания о важнейших церковных событиях глубочайшей древности, повторить любое из анафематствований, произнесенных вселенскими и поместными соборами и отдельными отцами церкви. Это было бы не только красиво, торжественно, но и, в смысле оживления церковной жизни, имело бы весьма существенное значение. Но проклятия, произнесенные при патриархе Никоне, неповторяемы, и решительно нельзя представить последствий, если бы это повторение по какому-либо случаю произошло.
Не говорим мы о смысле клятв, не касаемся вопроса, на кого и как они положены. Указываем только на то, что их произнесение ни в ком не возбуждает чувства святости, ни в чьих глазах не умножили они значения и святости Кремля. Все это в одинаковой степени относится и к собору 1666-1667 годов. Какого бы суждения ни держались о Стоглавом соборе, однако никому не придет в голову лишить его значения, утверждать, что он не содействовал упрочению святости Кремля в глазах народных, росту веры народной: общение царя с народом, единство пастырей и паствы - таковы плоды, таков смысл Стоглавого собора; а в этом не могут не выражаться лучшие моменты русской истории и государственной и церковной. Даже при самых сильных натяжках нельзя приписать такое же значение собору 1666-1667 годов. Народная и государственная история Кремля еще продолжается, но церковная закончилась давно, раньше патриарха Никона. Его реформы ни одного камня не внесли в это общее здание, и ни на одну иоту не увеличили его значения. В Кремле русский человек чувствует себя в области той веры, того религиозного быта, что были раньше Никона, и о деяниях последнего скорее старается забыть, чем вспомнить, иначе по самому существу чувствует себя старообрядцем,
Вот в этом чувстве нужно искать и оснований для оценки так называемых исправлений, совершенных при патриархе Никоне. Все признают и свято чтут дело святых Кирилла и Мефодия, Ольги и Владимира и других. Идет ли в какое-либо сравнение с этим дело Никона? А ведь оно по замыслу, по помпе, с какою совершено, по упорству, с каким проводилось и до сих пор защищается, должно бы найти для себя место среди главнейших, плодотворнейших и святых событий на земле русской. Вера не права, церковные чины искажены, книги испорчены, - с такою мыслию Никон приступал к реформам, с такою же мыслию эта реформа была принята. Судя по этому, следовало бы ожидать, что в мысли православных должно бы быть сознание: до Никона русский народ был в заблуждении, погрешал в вере и церковной жизни, а при Никоне истина воссияла, вера процвела; он совершил великое и святое дело, без которого народ пребывал бы во тьме и религиозном невежестве. Такое сознание должно бы быть. Но его нет ни в простом народе, ни в высших чинах. Ни в ком, разумеем православных, нет признания святости в деле Никона. При представлении о прошедших событиях церкви, человеку свойственно, перешагнув через реформы Никона патриарха, прильнуть умом и душою к Петру, Филиппу,... к этим несомненным двуперстникам, и в единстве с ними искать опоры в своей религиозной жизни. Мимо этих реформ, присоединимся к предшествующим святителям, - таково общее чувство русского человека, чувство, создающее и возгревающее веру и деятельность.
Так, в самых глубочайших основаниях веры нет места для никоновских реформ. Самая мысль об этих реформах с корнем вырывается из тайников верующего сердца. Вера Петра, Алексия, Ионы, Филиппа - вот существеннейшее основание веры каждого из русских. Именно на этой вере, как на незыблемом камне, зиждется церковная жизнь всего многомиллионного русского народа. Выньте это основание и все здание русской исторической церкви развалится и рассыплется прахом. И чувство каждому свидетельствует, что никоновские реформы в это основание вовсе не входят; они не что иное, как покрышка на церковном здании, проржавленная в глазах старообрядца и позолоченная в глазах миссионера.
Разберитесь в тайниках души "православного", очистите ее от всего наносного, случайного и временного - перед вами окажется старообрядец чистейшей воды.

 

[Назад|Содержание|Вперед]